«Преступление и наказание» я читал в этой жизни три раза.
Сперва — в совсем каком-то раннем возрасте, когда пихал в себя классику просто всю подряд, особо не разбираясь, и не понимая половины прочитанного.
После — в том школьном году, когда этот роман входил в программу (год был примерно 1981, а мне, соответственно, было лет 15).
Наконец, третий раз — ещё 5 лет спустя, когда сам был ровесником Родиона Романовича Раскольникова, и многие его ницшеанские идеи были мне вроде как по летам (хоть и не зацепляли совершенно).
Теперь вот, начал вдруг перечитывать — и о, ёб твою мать, оказалось, что именно в нынешнем-то моём возрасте и можно получать полноценно удовольствие от этой книги, недоданное мне в 1980-х годах. От её композиции, персонажей и их описания, диалогов, от языка и ритма повествования... На каждой странице радостно натыкаюсь на какие-то удивительно точные и безупречно объясняемые вещи, которых мне при прежних прочтениях было даже не оценить. Вот, например, первое описание Петра Петровича Лужина, состоящего на линии жениха:
Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Все платье его было только что от портного, и все было хорошо, кроме разве того только, что все было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светло выбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин.
А вот прекрасная беседа двух ремонтных рабочих (трудовых мигрантов, как мы б теперь сказали), клеящих новые обои в квартире старухи-процентщицы, о женщинах и журналах:
– Приходит она, этта, ко мне поутру, – говорил старший младшему, – раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» – «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
– А что это, дядьшка, журнал? – спросил молодой. Он, очевидно, поучался у «дядьшки».
– А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
– И чего-чего в ефтом Питере нет! – с увлечением крикнул младший, – окромя отца-матери, все есть!
– Окромя ефтова, братец ты мой, все находится, – наставительно порешил старший.
Совершенно не удивляюсь, что 29, 36 и 31 год назад мне недоставало и жизненного опыта, и обычного чувства литературного языка, чтобы в полной мере получить от таких пассажей удовольствие. Я тогда не понимал даже, зачем все эти случайные и одноразовые персонажи, которыми в романе населён каждый эпизод, мельтешат перед глазами у читателя, поминутно уводя повествование от основного сюжета... Это теперь только они стали восприниматься как необходимая и бесценная часть повествовательной ткани, без которой этот роман вообще непредставим...
Подозреваю, что для литературы близких к нам эпох (когда писатели приучились жить в среднем дольше 35 лет) это некий универсальный принцип: нужно любую книгу читать в том возрасте, в каком автор её писал.
Сперва — в совсем каком-то раннем возрасте, когда пихал в себя классику просто всю подряд, особо не разбираясь, и не понимая половины прочитанного.
После — в том школьном году, когда этот роман входил в программу (год был примерно 1981, а мне, соответственно, было лет 15).
Наконец, третий раз — ещё 5 лет спустя, когда сам был ровесником Родиона Романовича Раскольникова, и многие его ницшеанские идеи были мне вроде как по летам (хоть и не зацепляли совершенно).
Теперь вот, начал вдруг перечитывать — и о, ёб твою мать, оказалось, что именно в нынешнем-то моём возрасте и можно получать полноценно удовольствие от этой книги, недоданное мне в 1980-х годах. От её композиции, персонажей и их описания, диалогов, от языка и ритма повествования... На каждой странице радостно натыкаюсь на какие-то удивительно точные и безупречно объясняемые вещи, которых мне при прежних прочтениях было даже не оценить. Вот, например, первое описание Петра Петровича Лужина, состоящего на линии жениха:
Действительно, в общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха. Все платье его было только что от портного, и все было хорошо, кроме разве того только, что все было слишком новое и слишком обличало известную цель. Даже щегольская, новехонькая, круглая шляпа об этой цели свидетельствовала: Петр Петрович как-то уж слишком почтительно с ней обращался и слишком осторожно держал ее в руках. Даже прелестная пара сиреневых, настоящих жувеневских, перчаток свидетельствовала то же самое, хотя бы тем одним, что их не надевали, а только носили в руках для параду. В одежде же Петра Петровича преобладали цвета светлые и юношественные. На нем был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые легкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое белье, батистовый самый легкий галстучек с розовыми полосками, и что всего лучше: все это было даже к лицу Петру Петровичу. Лицо его, весьма свежее и даже красивое, и без того казалось моложе своих сорока пяти лет. Темные бакенбарды приятно осеняли его с обеих сторон, в виде двух котлет, и весьма красиво сгущались возле светло выбритого блиставшего подбородка. Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец. Если же и было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от других причин.
А вот прекрасная беседа двух ремонтных рабочих (трудовых мигрантов, как мы б теперь сказали), клеящих новые обои в квартире старухи-процентщицы, о женщинах и журналах:
– Приходит она, этта, ко мне поутру, – говорил старший младшему, – раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» – «Я хочу, говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
– А что это, дядьшка, журнал? – спросил молодой. Он, очевидно, поучался у «дядьшки».
– А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
– И чего-чего в ефтом Питере нет! – с увлечением крикнул младший, – окромя отца-матери, все есть!
– Окромя ефтова, братец ты мой, все находится, – наставительно порешил старший.
Совершенно не удивляюсь, что 29, 36 и 31 год назад мне недоставало и жизненного опыта, и обычного чувства литературного языка, чтобы в полной мере получить от таких пассажей удовольствие. Я тогда не понимал даже, зачем все эти случайные и одноразовые персонажи, которыми в романе населён каждый эпизод, мельтешат перед глазами у читателя, поминутно уводя повествование от основного сюжета... Это теперь только они стали восприниматься как необходимая и бесценная часть повествовательной ткани, без которой этот роман вообще непредставим...
Подозреваю, что для литературы близких к нам эпох (когда писатели приучились жить в среднем дольше 35 лет) это некий универсальный принцип: нужно любую книгу читать в том возрасте, в каком автор её писал.
